Кэтрин О`Нил - Искусство обольщения
Поднявшись с земли, Мэйсон и Ричард взялись за руки. Они наблюдали за взрывами, и оба думали об одном и том же: небо точь-в-точь как поле тюльпанов Моне.
Эпилог
14 июля 1889 года День взятия Бастилии
– Правда, впечатляет? – восхищенно сказала Мэйсон.
Они с Ричардом стояли на мосту Альма, любуясь Эйфелевой башней и ночным небом над ней, расцвеченным салютом. Отовсюду несся колокольный звон – во всех парижских церквях колокола звонили, не переставая. Это был ключевой момент величайшего празднования за всю историю Франции. В дань уважения победоносному прошлому страны, борьбе ее народа за свободу, равенство, братство и за возрождение Франции, возвращение ей роли маяка, указывающего другим народам путь в будущее.
У Ричарда и Мэйсон был еще один повод для праздника, личный повод. Сегодня они отмечали счастливое освобождение от всего того, что началось на этом самом мосту полгода назад. Когда толпа вокруг запела «Марсельезу», Ричард и Мэйсон, захваченные общим патриотическим порывом, подхватили ее. Песню пели и на другой стороне Сены, на Марсовом поле. То был мощный хор, приумножавший гордость и надежду, звучащую в каждом голосе. Мэйсон пела с большим чувством, думая о том, что это песня и о ней тоже. Она приехала в эту страну как изгнанница, как беженка, и страна приняла ее, одарила ее всем тем, чего ей, Мэйсон, так недоставало на родине.
Со слезами на глазах она сказала Ричарду:
– Я так люблю эту страну.
Прошло более трех недель с тех пор, как возле городка Верней, среди полей Нормандии, столкнулись два поезда. Ричард и Мэйсон стояли и смотрели, как взмывают в небо искры, как горят вагоны, когда прибыл Дюваль и взял их под стражу.
– Попал впросак, старина? – сказал ему тогда Ричард.
– Ты еще пожалеешь о том, что родился на свет, – злобно прошипел Дюваль.
– Наши дела не слишком хороши, согласен, – ответил Ричард, – но твои и того хуже. Верно?
– Что вы хотите этим сказать? – подозрительно прищурился Дюваль.
– Сами подумайте. Вы допустили, чтобы убийца сбежала. Вы допустили, чтобы у вас под самым носом умыкнули бесценную коллекцию картин. И из-за вашей небрежности эта коллекция оказалась уничтожена. Не думаю, что вам будет приятно прочесть о себе такое в прессе.
– Не видать вам ордена Почетного легиона, – вставила Мэйсон.
Дюваль болезненно поморщился.
– Ну что же, лучшим утешением мне будет тот факт, что вы оба остатки дней проведете в тюрьме.
– А как вы проведете остатки дней? – не унимался Ричард.
Мэйсон ответила за Дюваля, у которого вся кровь от лица отхлынула при ее словах.
– В бесчестье. В забвении. В одиночестве. Вечным позором Службы безопасности и бельмом в глазу Франции. Я уже не говорю о том, что будет с бедной мадам Дюваль с ее слабым здоровьем.
– А не пришлось бы вам больше по вкусу прослыть героем? – предложил Ричард.
– Героем? – Дюваль от неожиданности замигал.
– Я думаю, что история в моем изложении выглядит довольно привлекательно. Вот послушайте. Американский мошенник Хэнк Томпсон и его русский сподручный украли картины, чтобы контрабандой вывезти их из Франции. И сестра художницы, и я пытались их остановить. Нам удалось это сделать, но, к несчастью, произошло крушение поездов и картины погибли.
Дюваль пристально смотрел на Ричарда.
– И где во всей этой истории я?
– Вас при этом не было, так как в это время вы вследствие весьма продуманной сыскной операции обнаружили, что смерть Мэйсон Колдуэлл не была все же насильственной, что те самые Хэнк Томпсон и Дмитрий Орлов пытались оболгать храбрую и невиновную Лизетту Ладо, подкинув следствию ложные улики. Вы не смогли поспеть вовремя и спасти картины лишь потому, что сделали все, чтобы успеть спасти от гильотины бедную оболганную Лизетту Ладо, столь любимую многими парижанами. И вы, человек высоких нравственных принципов, когда пришлось выбирать между спасением картин и спасением жизни юной цветущей женщины, выбрали человеческую жизнь. То был трудный выбор, и для того, чтобы его сделать, нужен настоящий мужской характер. Скажите, разве не станут парижане аплодировать вашему мужеству и вашему благородству? Лично у меня самого слезы наворачиваются на глаза. Позвольте мне пожать вашу руку.
Взгляд у Дюваля на некоторое время стал отсутствующим, словно он мысленно прокручивал в голове эту новую версию. Наконец он сказал:
– Да, то был героический выбор, не правда ли?
– По возвращении в Париж нас, вне сомнения, встретят толпы репортеров. Сестра покойной художницы и я лично – мы оба будем петь вам такие дифирамбы, что вы затмите славой самого Карла Великого, Святого Людовика и Шерлока Холмса заодно.
Как раз в этот момент к ним подбежал помощник Дюваля Даниэль с наручниками наготове.
– Я подумал, что они вам понадобятся, инспектор, – задыхаясь, сказал помощник, протягивая Дювалю металлические браслеты.
– Наручники? – вскричал Дюваль. – Идиот! Принеси моим друзьям чего-нибудь выпить. Вскоре им встречаться с прессой, и они должны подкрепиться.
– Но, инспектор…
– Ваша некомпетентность не перестает меня удивлять. Неужели вам никогда не приходило в голову, что эти двое «подозреваемых» на самом деле уже давно работают на меня под прикрытием и все для того, чтобы разоблачить грязные махинации американского негодяя и его русского подручного? Послушайте, Даниэль, если вы хотите когда-нибудь стать сыщиком, вы должны научиться быть более проницательным.
Вернувшись в Париж, после почти часового восхваления заслуг Дюваля во время пресс-конференции, устроенной прямо на вокзале Монпарнас, Ричард и Мэйсон, наконец, оказались в номере Ричарда в «Лё-Гранд-Отеле». Теперь, когда все осталось позади, Мэйсон могла с облегчением вздохнуть. Но, странное дело, помимо вполне понятного радостного возбуждения, она испытывала и некоторые опасения. Ричард однозначно выбрал ее, но, когда осядет пыль, не пожалеет ли он о сделанном решении? Действительно ли тот лист, с которого им предстоит начать жизнь, чист, или на нем остались следы сомнений, следы раскаяния?
Для них обоих это был момент истины.
Они стояли и смотрели друг на друга. Глядя Ричарду прямо в глаза и обмирая от страха, Мэйсон спросила:
– У нас все в порядке?
Он не ответил. Он просто в два шага преодолел разделявшее их расстояние и привлек ее к себе. Мэйсон чувствовала, как бьется в груди его сердце, сильные руки Ричарда согревали ее. Он держал ее так, словно она была самым дорогим в его жизни, и тогда на глаза ее навернулись слезы радости.
Но времени на слезы не было. Ричард чуть-чуть отстранился, ровно настолько, чтобы наклонить голову и поцеловать ее. Он целовал ее так, как никогда не целовал раньше: нежно, бережно. Не отрывая губ от ее губ, он поднял ее и понес через гостиную в спальню. Он осторожно уложил ее на кровать, затем поцеловал и стал раздевать медленно, неторопливо, словно пробуя на вкус каждый миг этого действа.
